Михаил Булгаков
Мастер и Маргарита
Роман
Глава 4
ПОГОНЯ
Утихли истерические женские крики, отсверлили свистки милиции, две санитарные
машины увезли: одна - обезглавленное тело и отрезанную голову в морг, другая -
раненную осколками стекла красавицу вожатую, дворники в белых фартуках убрали
осколки стекол и засыпали песком кровавые лужи, а Иван Николаевич как упал на
скамейку, не добежав до турникета, так и остался на ней.
Несколько раз он пытался подняться, но ноги его не слушались - с Бездомным
приключилось что-то вроде паралича.
Поэт бросился бежать к турникету, как только услыхал первый вопль, и видел,
как голова подскакивала на мостовой. От этого он до того обезумел, что, упавши
на скамью, укусил себя за руку до крови. Про сумасшедшего немца он, конечно,
забыл и старался понять только одно, как это может быть, что вот только что он
говорил с Берлиозом, а через минуту - голова...
Взволнованные люди пробегали мимо поэта по аллее, что-то восклицая, но Иван
Николаевич их слов не воспринимал.
Однако неожиданно возле него столкнулись две женщины, и одна из них,
востроносая и простоволосая, закричала над самым ухом поэта другой женщине
так:
- Аннушка, наша Аннушка! С Садовой! Это ее работа! Взяла она в бакалее
подсолнечного масла, да литровку-то о вертушку и разбей! Всю юбку изгадила...
Уж она ругалась, ругалась! А он-то, бедный, стало быть, поскользнулся да и
поехал на рельсы...
Из всего выкрикнутого женщиной в расстроенный мозг Ивана Николаевича
вцепилось одно слово: "Аннушка"...
- Аннушка... Аннушка?..- забормотал поэт, тревожно озираясь,- позвольте,
позвольте...
К слову "Аннушка" привязались слова "подсолнечное масло", а затем почему-то
"Понтий Пилат". Пилата поэт откинул и стал вязать цепочку, начиная со слова
"Аннушка". И цепочка эта связалась очень быстро и тотчас привела к сумасшедшему
профессору.
Виноват! Да ведь он же сказал, что заседание не состоится, потому что
Аннушка разлила масло. И, будьте любезны, оно не состоится! Этого мало: он
прямо сказал, что Берлиозу отрежет голову женщина?! Да, да, да! Ведь вожатая-то
была женщина?! Что же это такое? А?
Не оставалось даже зерна сомнения в том, что таинственный консультант точно
знал заранее всю картину ужасной смерти Берлиоза. Тут две мысли пронизали мозг
поэта. Первая: "Он отнюдь не сумасшедший! Все это глупости!", и вторая: "Уж не
подстроил ли он все это сам?!"
Но, позвольте спросить, каким образом?!
- Э нет! Это мы узнаем!
Сделав над собой великое усилие, Иван Николаевич поднялся со скамьи и
бросился назад, туда, где разговаривал с профессором. И оказалось, что тот, к
счастью, еще не ушел.
На Бронной уже зажглись фонари, а над Патриаршими светила золотая луна, и в
лунном, всегда обманчивом, свете Ивану Николаевичу показалось, что тот стоит,
держа под мышкою не трость, а шпагу.
Отставной втируша-регент сидел на том самом месте, где сидел еще недавно
сам Иван Николаевич. Теперь регент нацепил себе на нос явно не нужное пенсне, в
котором одного стекла вовсе не было, а другое треснуло. От этого клетчатый
гражданин стал еще гаже, чем был тогда, когда указывал Берлиозу путь на
рельсы.
С холодеющим сердцем Иван приблизился к профессору и, взглянув ему в лицо,
убедился в том, что никаких признаков сумасшествия в этом лице нет и не
было.
- Сознавайтесь, кто вы такой?- глухо спросил Иван.
Иностранец насупился, глянул так, как будто впервые видит поэта, и ответил
неприязненно:
- Не понимай... русский говорить...
- Они не понимают!- ввязался со скамейки регент, хоть его никто и не просил
объяснять слова иностранца.
- Не притворяйтесь!- грозно сказал Иван и почувствовал холод под ложечкой,-
вы только что прекрасно говорили по-русски. Вы не немец и не профессор! Вы -
убийца и шпион! Документы!- яростно крикнул Иван.
- Гражданин!- опять встрял мерзкий регент,- вы что же это волнуете
интуриста? За это с вас строжайше взыщется!- А подозрительный профессор сделал
надменное лицо, повернулся и пошел от Ивана прочь.
Иван почувствовал, что теряется. Задыхаясь, он обратился к регенту:
- Эй, гражданин, помогите задержать преступника! Вы обязаны это
сделать.
Регент чрезвычайно оживился, вскочил и заорал:
- Который преступник? Где он? Иностранный преступник?- глазки регента
радостно заиграли,- этот? Ежели он преступник, то первым долгом следует
кричать: "Караул!" А то он уйдет. А ну, давайте вместе! Разом!- и тут регент
разинул пасть.
Растерявшийся Иван послушался шуткаря-регента и крикнул "караул!", а регент
его надул, ничего не крикнул.
Одинокий, хриплый крик Ивана хороших результатов не принес. Две каких-то
девицы шарахнулись от него в сторону, и он услышал слово "пьяный!".
- А, так ты с ним заодно?- впадая в гнев, прокричал Иван,- ты что же это,
глумишься надо мной? Пусти!
Иван кинулся вправо, и регент - тоже вправо! Иван - влево, и тот мерзавец
туда же.
- Ты нарочно под ногами путаешься?- зверея, закричал Иван,- я тебя самого
предам в руки милиции!
Иван сделал попытку ухватить негодяя за рукав, но промахнулся и ровно
ничего не поймал. Регент как сквозь землю провалился.
Иван ахнул, глянул вдаль и увидел ненавистного неизвестного. Тот был уже
у выхода в Патриарший переулок, и притом не один. Более чем сомнительный регент
успел присоединиться к нему. Но это еще не все: третьим в этой компании
оказался неизвестно откуда взявшийся кот, громадный, как боров, черный, как
сажа или грач, и с отчаянными кавалерийскими усами. Тройка двинулась в
Патриарший, причем кот тронулся на задних лапах.
Иван устремился за злодеями вслед и тотчас убедился, что догнать их будет
очень трудно.
Тройка мигом проскочила по переулку и оказалась на Спиридоновке. Сколько
Иван не прибавлял шагу, расстояние между преследуемыми и им ничуть не
сокращалось. И не успел поэт опомниться, как после тихой Спиридоновки очутился
у Никитских ворот, где положение его ухудшилось. Тут уж была толчея, Иван
налетел на кой-кого из прохожих, был обруган. Злодейская же шайка к тому же
здесь решила применить излюбленный бандитский прием - уходить врассыпную.
Регент с великой ловкостью на ходу ввинтился в автобус, летящий к Арбатской
площади, и ускользнул. Потеряв одного из преследуемых, Иван сосредоточил свое
внимание на коте и видел, как этот странный кот подошел к подножке моторного
вагона "А", стоящего на остановке, нагло отсадил взвизгнувшую женщину,
уцепился за поручень и даже сделал попытку всучить кондукторше гривенник через
открытое по случаю духоты окно.
Поведение кота настолько поразило Ивана, что он в неподвижности застыл у
бакалейного магазина на углу и тут вторично, но гораздо сильнее, был поражен
поведением кондукторши. Та, лишь только увидела кота, лезущего в трамвай, со
злобой, от которой даже тряслась, закричала:
- Котам нельзя! С котами нельзя! Брысь! Слезай, а то милицию позову!
Ни кондукторшу, ни пассажиров не поразило самая суть дела: не то, что кот
лезет в трамвай, в чем было бы еще полбеды, а то, что он собирается
платить!
Кот оказался не только платежеспособным, но и дисциплинированным зверем.
При первом же окрике кондукторши он прекратил наступление, снялся с подножки и
сел на остановке, потирая гривенником усы. Но лишь кондукторша рванула веревку
и трамвай тронулся, кот поступил как всякий кого изгоняют из трамвая, но
которому все-таки ехать-то надо. Пропустив мимо себя все три вагона, кот
вскочил на заднюю дугу последнего, лапой вцепился в какую-то кишку, выходящую
из стенки, и укатил, сэкономив таким образом гривенник.
Занявшись паскудным котом, Иван едва не потерял самого главного из трех -
профессора. Но, по счастью, тот не успел улизнуть. Иван увидел серый берет в
гуще в начале Большой Никитской, или Герцена. В мгновение ока Иван и сам
оказался там. Однако удачи не было. Поэт и шагу пробавлял и рысцой начинал
бежать, толкая прохожих, и ни на сантиметр не приблизился к профессору.
Как ни был расстроен Иван, все же его поражала та сверхъестественная
скорость, с которой происходила погоня. И двадцати секунд не прошло, как после
Никитских ворот Иван Николаевич был уже ослеплен огнями на Арбатской площади.
Еще несколько секунд, и вот какой-то темный переулок с покосившимися
тротуарами, где Иван Николаевич грохнулся и разбил колено. Опять освещенная
магистраль - улица Кропоткина, потом переулок, потом Остоженка и еще переулок,
унылый, гадкий и скупо освещенный. И вот здесь-то Иван Николаевич окончательно
потерял того, кто был ему так нужен. Профессор исчез.
Иван Николаевич смутился, но ненадолго, потому что вдруг сообразил, что
профессор непременно должен оказаться в доме #13 и обязательно в квартире
47.
Ворвавшись в подъезд, Иван Николаевич взлетел на второй этаж, немедленно
нашел эту квартиру и позвонил нетерпеливо. Ждать пришлось недолго: открыла
Ивану дверь какая-то девочка лет пяти и, ни о чем не справляясь у пришедшего,
немедленно ушла куда-то.
В громадной, до крайности запущенной передней, слабо освещенной малюсенькой
угольной лампочкой под высоким, черным от грязи потолком, на стене висел
велосипед без шин, стоял громадный ларь, обитый железом, а на полке над
вешалкой лежала зимняя шапка, и длинные ее уши свешивались вниз. За одной из
дверей гулкий мужской голос в радиоаппарате сердито кричал что-то стихами.
Иван Николаевич ничуть не растерялся в незнакомой обстановке и прямо
устремился в коридор, рассуждая так: "Он, конечно, спрятался в ванной". В
коридоре было темно. Потыкавшись в стены, Иван увидел слабенькую полоску света
внизу под дверью, нашарил ручку и несильно рванул ее. Крючок отскочил, и Иван
оказался именно в ванной и подумал о том, что ему повезло.
Однако повезло не так уж, как бы нужно было! На Ивана пахнуло влажным
теплом, и, при свете углей, тлеющих в колонке, он разглядел большие корыта,
висящие на стене, и ванну, всю в черных страшных пятнах от сбитой эмали. Так
вот в этой ванне стояла голая гражданка, вся в мыле и с мочалкой в руках. Она
близоруко прищурилась на ворвавшегося Ивана и, очевидно, обознавшись в адском
освещении, сказала тихо и весело:
- Кирюшка! Бросьте трепаться! Что вы, с ума сошли?.. Федор Иваныч сейчас
вернется. Вон отсюда сейчас же!- и махнула на Ивана мочалкой.
Недоразумение было налицо, и повинен в нем был, конечно, Иван Николаевич.
Но признаться в этом он не пожелал и, воскликнув укоризненно: "Ах,
развратница!.."- тут же зачем-то очутился в кухне. В ней никого не оказалось, и
на плите в полумраке стояло безмолвно около десяти потухших примусов. Один
лунный луч, просочившись сквозь пыльное, годами не вытираемое окно, скупо
освещал тот угол, где в пыли и паутине висела забытая икона, из-за киота
которой высовывались концы двух венчальных свечей. Под большой иконой висела
пришпиленная маленькая - бумажная.
Никому не известно, какая тут мысль овладела Иваном, но только прежде чем
выбежать на черный ход, он присвоил одну из этих свечей, а также и бумажную
иконку. Вместе с этими предметами он покинул неизвестную квартиру, что-то
бормоча, конфузясь при мысли о том, что он только что пережил в ванной,
невольно стараясь угадать, кто бы был этот наглый Кирюшка и не ему ли
принадлежит противная шапка с ушами.
В пустынном безотрадном переулке поэт оглянулся, ища беглеца, но того нигде
не было. Тогда Иван твердо сказал самому себе:
- Ну конечно, он на Москве-реке! Вперед!
Следовало бы, пожалуй, спросить Ивана Николаевича, почему он полагает, что
профессор именно на Москве-реке, а не где-нибудь в другом месте. Да горе в том,
что спросить-то было некому. Омерзительный переулок был совершенно пуст.
Через самое короткое время можно было увидеть Ивана Николаевича на
гранитных ступенях амфитеатра Москвы-реки.
Сняв с себя одежду, Иван поручил ее какому-то приятному бородачу, курящему
самокрутку возле рваной белой толстовки и расшнурованных стоптанных ботинок.
Помахав руками, чтобы остыть, Иван ласточкой кинулся в воду. Дух перехватило у
него, до того была холодна вода, и мелькнула даже мысль, что не удастся,
пожалуй, выскочить на поверхность. Однако выскочить удалось, и, отдуваясь и
фыркая, с круглыми от ужаса глазами, Иван Николаевич начал плавать в пахнущей
нефтью черной воде меж изломанных зигзагов береговых фонарей.
Когда мокрый Иван приплясал по ступеням к тому месту, где осталось под
охраной бородача его платье, выяснилось, что похищено не только второе, но и
первый, то есть сам бородач. Точно на том месте, где была груда платья,
остались полосатые кальсоны, рваная толстовка, свеча, иконка и коробка спичек.
Погрозив в бессильной злобе кому-то вдаль кулаком, Иван облачился в то, что
было оставлено.
Тут его стали беспокоить два соображения: первое, это то, что исчезло
удостоверение МАССОЛИТа, с которым он никогда не расставался, и, второе,
удастся ли ему в таком виде беспрепятственно пройти по Москве? Все-таки в
кальсонах... Правда, кому какое дело, а все же не случилось бы какой-нибудь
придирки или задержки.
Иван оборвал пуговицы с кальсон там, где те застегивались у щиколотки,
в расчете на то, что, может быть, в таком виде они сойдут за летние брюки,
забрал иконку, свечу и спички и тронулся, сказав самому себе:
- К Грибоедову! Вне всяких сомнений, он там.
Город уже жил вечерней жизнью. В пыли пролетали, бряцая цепями, грузовики,
на платформах коих, на мешках, раскинувшись животами кверху, лежали какие-то
мужчины. Все окна были открыты. В каждом из этих окон горел огонь под
оранжевым абажуром, и из всех окон, из всех дверей, из всех подворотен, с крыш
и чердаков, из подвалов и дворов вырывался хриплый рев полонеза из оперы
"Евгений Онегин".
Опасения Ивана Николаевича полностью оправдались: прохожие обращали на него
внимание и оборачивались. Вследствие этого он принял решение покинуть большие
улицы и пробираться переулочками, где не так назойливы люди, где меньше шансов,
что пристанут к босому человеку, изводя его расспросами о кальсонах, которые
упорно не пожелали стать похожими на брюки.
Иван так и сделал и углубился в таинственную сеть арбатских переулков и
начал пробираться под стенками, пугливо косясь, ежеминутно оглядываясь, по
временам прячась в подъездах и избегая перекрестков со светофорами, шикарных
дверей посольских особняков.
И на всем его трудном пути невыразимо почему-то мучил вездесущий оркестр,
под аккомпанемент которого тяжелый бас пел о своей любви к Татьяне.
Глава 5