Михаил Булгаков
Мастер и Маргарита
Роман
Глава 5
БЫЛО ДЕЛО В ГРИБОЕДОВЕ
Старинный двухэтажный дом кремового цвета помещался на бульварном кольце в
глубине чахлого сада, отделенного от тротуара кольца резною чугунною решеткой.
Небольшая площадка перед домом была заасфальтирована, и в зимнее время на ней
возвышался сугроб с лопатой, а в летнее время она превращалась в
великолепнейшее отделение летнего ресторана под парусиновым тентом.
Дом назывался "Домом Грибоедова" на том основании, что будто бы некогда
им владела тетка писателя - Александра Сергеевича Грибоедова. Ну владела или не
владела - мы точно не знаем. Помнится даже, что, кажется, никакой
тетки-домовладелицы у Грибоедова не было... Однако дом так называли. Более
того, один московский врун рассказывал, что якобы вот во втором этаже, в
круглом зале с колоннами, знаменитый писатель читал отрывки из "Горя от ума"
этой самой тетке, раскинувшейся на софе. А впрочем, черт его знает, может быть,
и читал, не важно это!
А важно то, что в настоящее время владел этим домом тот самый МАССОЛИТ, во
главе которого стоял несчастный Михаил Александрович Берлиоз до своего
появления на Патриарших прудах.
С легкой руки членов МАССОЛИТа никто не называл дом "Домом Грибоедова", а
все говорили просто- "Грибоедов": "Я вчера два часа протолкался у
Грибоедова".- "Ну и как?"- "В Ялту на месяц добился".- "Молодец!". Или: "Пойди
к Берлиозу, он сегодня от четырех до пяти принимает в Грибоедове..." и так
далее.
МАССОЛИТ разместился в Грибоедове так, что лучше и уютнее не придумать.
Всякий, входящий в Грибоедова, прежде всего знакомился невольно с извещениями
разных спортивных кружков и с групповыми, а также индивидуальными
фотографиями членов МАССОЛИТа, коими (фотографиями) были увешаны стены
лестницы, ведущей во второй этаж.
На дверях первой же комнаты в этом верхнем этаже виднелась крупная надпись
"Рыбно-дачная секция", и тут же был изображен карась, попавшийся на уду.
На дверях комнаты #2 было написано что-то не совсем понятное: "Однодневная
творческая путевка. Обращаться к М.В.Подложной".
Следующая дверь несла на себе краткую, но уже вовсе непонятную надпись:
"Перелыгино". Потом у случайного посетителя Грибоедова начинали разбегаться
глаза от надписей, пестревших на ореховых теткиных дверях: "Запись в очередь на
бумагу у Поклевкиной", "Касса", "Личные расчеты скетчистов"...
Прорезав длиннейшую очередь, начинавшуюся уже внизу в швейцарской, можно
было видеть надпись на двери, в которую ежесекундно ломился народ: "Квартирный
вопрос".
За квартирным вопросом открывался роскошный плакат, на котором изображена
была скала, а по гребню ее ехал всадник в бурке и с винтовкой за плечами.
Пониже - пальмы и балкон, а на балконе - сидящий молодой человек с хохолком,
глядящий куда-то ввысь очень-очень бойкими глазами и держащий в руке
самопишущее перо. Подпись: "Полнообъемные творческие отпуска от двух недель
(рассказ-новелла) до одного года (роман, трилогия). Ялта, Суук-Су, Боровое,
Цихидзири, Махинджаури, Ленинград (Зимний дворец)". У этой двери также была
очередь, но не чрезмерная, человек в полтораста.
Далее следовали, повинуясь прихотливым изгибам, подъемам и спускам
грибоедовского дома,- "Правление МАССОЛИТа", "Кассы #2,3,4,5", "Редакционная
коллегия", "Председатель МАССОЛИТа", "Бильярдная", различные подсобные
учреждения и, наконец, тот самый зал с колоннадой, где тетка наслаждалась
комедией гениального племянника.
Всякий посетитель, если он, конечно, был не вовсе тупицей, попав в
Грибоедова, сразу же соображал, насколько хорошо живется счастливцам - членам
МАССОЛИТа, и черная зависть начинала немедленно терзать его. И немедленно же он
обращал к небу горькие укоризны за то, что оно не наградило его при рождении
литературным талантом, без чего, естественно, нечего было и мечтать овладеть
членским МАССОЛИТским билетом, коричневым, пахнущим дорогой кожей, с золотой
широкой каймой,- известным всей Москве билетом.
Кто скажет что-нибудь в защиту зависти? Это чувство дрянной категории, но
все же надо войти в положение посетителя. Ведь то, что он видел в верхнем
этаже, было не все и далеко еще не все. Весь нижний этаж теткиного дома был
занят рестораном, и каким рестораном! По справедливости он считался самым
лучшим в Москве. И не только потому, что размещался он в двух больших залах со
сводчатыми потолками, расписанными лиловыми лошадьми с ассирийскими гривами, не
только потому, что на каждом столике помещалась лампа, накрытая шалью, не
только потому, что туда не мог проникнуть первый попавшийся человек с улицы, а
еще и потому, что качеством своей провизии Грибоедов бил любой ресторан в
Москве, как хотел, и что эту провизию отпускали по самой сходной, отнюдь не
обременительной цене.
Поэтому нет ничего удивительного в таком хотя бы разговоре, который однажды
слышал автор этих правдивейших строк у чугунной решетки Грибоедова:
- Ты где сегодня ужинаешь, Амвросий?
- Что за вопрос, конечно, здесь, дорогой Фока! Арчибальд Арчибальдович
шепнул мне сегодня, что будут порционные судачки а натюрель. Виртуозная
штучка!
- Умеешь ты жить, Амвросий!- со вздохом отвечал тощий, запущенный,
с карбункулом на шее Фока румяногубому гиганту, золотистоволосому, пышнощекому
Амвросию-поэту.
- Никакого уменья особенного у меня нету,- возражал Амвросий,- а
обыкновенное желание жить по-человечески. Ты хочешь сказать, Фока, что судачки
можно встретить и в "Колизее". Но в "Колизее" порция судачков стоит тринадцать
рублей пятнадцать копеек, а у нас - пять пятьдесят! Кроме того, в "Колизее"
судачки третьедневочные, и, кроме того, еще у тебя нет гарантии, что ты не
получишь в "Колизее" виноградной кистью по морде от первого попавшего молодого
человека, ворвавшегося с Театрального проезда. Нет, я категорически против
"Колизея",- гремел на весь бульвар гастроном Амвросий.- Не уговаривай меня,
Фока!
- Я не уговариваю тебя, Амвросий,- пищал Фока.- Дома можно поужинать.
- Слуга покорный,- трубил Амвросий,- представляю себе твою жену,
пытающуюся соорудить в кастрюльке в общей кухне дома порционные судачки а
натюрель! Ги-ги-ги!.. Оревуар, Фока!- и, напевая, Амвросий устремлялся к
веранде под тентом.
Эх-хо-хо... Да, было, было!.. Помнят московские старожилы знаменитого
Грибоедова! Что отварные порционные судачки! Дешевка это, милый Амвросий! А
стерлядь, стерлядь в серебристой кастрюльке, стерлядь кусками, переложенными
раковыми шейками и свежей икрой? А яйца-кокотт с шампиньоновым пюре в чашечках?
А филейчики из дроздов вам не нравились? С трюфелями? Перепела по-генуэзски?
Десять с полтиной? Да джаз, да вежливая услуга! А в июле, когда вся семья на
даче, в вас неотложные литературные дела держат в городе,- на веранде, в тени
вьющегося винограда, в золотом пятне на чистейшей скатерти тарелочка
супа-прентаньер? Помните, Амвросий? Ну что же спрашивать! По губам вашим вижу,
что помните. Что ваши сижки, судачки! А дупеля, гаршнепы, бекасы, вальдшнепы по
сезону, перепела, кулики? Шипящий в горле нарзан?! Но довольно, ты
отвлекаешься, читатель! За мной!..
В половине одиннадцатого часа того вечера, когда Берлиоз погиб на
Патриарших, в Грибоедове наверху была освещена только одна комната, и в ней
томились двенадцать литераторов, собравшихся на заседание и ожидавших Михаила
Александровича.
Сидящие на стульях, и на столах, и даже на двух подоконниках в комнате
Правления МАССОЛИТа серьезно страдали от духоты. Ни одна свежая струя не
проникала в открытые окна. Москва отдавала накопленный за день в асфальте жар,
и ясно было что ночь не принесет облегчения. Пахло луком из подвала теткиного
дома, где работала ресторанная кухня, и всем хотелось пить, все нервничали и
сердились.
Беллетрист Бескудников - тихий, прилично одетый человек с внимательными и в
то же время неуловимыми глазами - вынул часы. Стрелка ползла к одиннадцати.
Бескудников стукнул пальцем по циферблату, показал его соседу, поэту
Двубратскому, сидящему на столе и от тоски болтающему ногами, обутыми в желтые
туфли на резиновом ходу.
- Однако,- проворчал Двубратский.
- Хлопец, наверно, на Клязьме застрял,- густым голосом отозвалась Настасья
Лукинишна Непременова, московская купеческая сирота, ставшая писательницей и
сочиняющая батальные морские рассказы под псевдонимом "Штурман Жорж".
- Позвольте!- смело заговорил автор популярных скетчей Загривов.- Я и сам
бы сейчас с удовольствием на балкончике чайку попил, вместо того чтобы здесь
вариться. Ведь заседание-то назначено в десять?
- А сейчас хорошо на Клязьме,- подзудила присутствующих Штурман Жорж, зная,
что дачный литераторский поселок Перелыгино на Клязьме - общее больное место.-
Теперь уж соловьи, наверно, поют. Мне всегда как-то лучше работается за
городом, в особенности весной.
- Третий год вношу денежки, чтобы больную базедовой болезнью жену отправить
в этот рай, да что-то ничего в волнах не видно,- ядовито и горько сказал
новеллист Иероним Поприхин.
- Это уж как кому повезет,- прогудел с подоконника критик Абабков.
- Радость загорелась в маленьких глазках Штурман Жоржа, и она сказала,
смягчая свое контральто:
- Не надо, товарищи, завидовать. Дач всего двадцать две, и строится еще
только семь, а нас в МАССОЛИТе три тысячи.
- Три тысячи сто одиннадцать человек,- вставил кто-то из угла.
- Ну вот видите,- продолжала Штурман,- что же делать? Естественно, что дачи
получили наиболее талантливые из нас...
- Генералы!- напрямик врезался в склоку Глухарев-сценарист.
Бескудников, исскуственно зевнув, вышел из комнаты.
- Один в пяти комнатах в Перелыгине,- вслед ему сказал Глухарев.
- Лаврович один в шести,- вскричал Денискин,- и столовая дубом обшита!
- Э, сейчас не в этом дело,- прогудел Абабков,- а в том, что половина
двенадцатого.
Начался шум, назревало что-то вроде бунта. Стали звонить в ненавистное
Перелыгино, попали не в ту дачу, к Лавровичу, узнали, что Лаврович ушел на
реку, и совершенно от этого расстроились. Наобум позвонили в комиссию изящной
словестности по добавочному #930 и, конечно, никого там не нашли.
- Он мог бы и позвонить!- кричали Денискин, Глухарев и Квант.
- Ах, кричали они напрасно: не мог Михаил Александрович позвонить никуда.
Далеко, далеко от Грибоедова, в громадном зале, освещенном тысячесвечовыми
лампами, на трех цинковых столах лежало то, что еще недавно было Михаилом
Александровичем.
На первом - обнаженное, в засохшей крови, тело с перебитой рукой и
раздавленной грудной клеткой, на другом - голова с выбитыми передними зубами,
с помутневшими открытыми глазами, которые не пугал резчайший свет, а на третьем
- груда заскорузлых тряпок.
Возле обезглавленного стояли: профессор судебной медицины, патологоанатом и
его прозектор, представители следствия и вызванный по телефону от больной жены
заместитель Михаила Александровича Берлиоза по МАССОЛИТу - литератор
Желдыбин.
Машина заехала за Желдыбиным и, первым долгом, вместе со следствием,
отвезла его (около полуночи это было) на квартиру убитого, где было произведено
опечатание его бумаг, а затем уж все поехали в морг.
Вот теперь стоящие у останков покойного совещались, как лучше сделать:
пришить ли отрезанную голову к шее или выставить тело в грибоедовском зале,
просто закрыв погибшего наглухо до подбородка черным платком?
Да, Михаил Александрович никуда не мог позвонить, и совершенно напрасно
возмущались и кричали Денискин, Глухарев и Квант с Бескудниковым. Ровно в
полночь все двенадцать литераторов покинули верхний этаж и спустились в
ресторан. Тут опять про себя недобрым словом помянули Михаила Александровича:
все столики на веранде, натурально, оказались уже занятыми, и пришлось
оставаться ужинать в этих красивых, но душных залах.
И ровно в полночь в первом из них что-то грохнуло, зазвенело, посыпалось,
запрыгало. И тотчас тоненький мужской голос отчаянно закричал под музыку:
"Аллилуйя!!" Это ударил знаменитый грибоедовский джаз. Покрытые испариной лица
как будто засветились, показалось, что ожили на потолке нарисованные лошади,
в лампах как будто прибавили свету, и вдруг, как бы сорвавшись с цепи,
заплясали оба зала, а за ними заплясала и веранда.
Заплясал Глухарев с поэтессой Тамарой Полумесяц, заплясал Квант, заплясал
Жуколов-романист с какой-то киноактрисой в желтом платье. Плясали: Драгунский,
Чердакчи, маленький Денискин с гигантской Штурман Жоржем, плясала красавица
архитектор Семейкина-Галл, крепко схваченная неизвестным в белых рогожных
брюках. Плясали свои и приглашенные гости, московские и приезжие, писатель
Иоганн из Кронштадта, какой-то Витя Куфтик из Ростова, кажется, режиссер, с
лиловым лишаем во всю щеку, плясали виднейшие представители поэтического
подраздела МАССОЛИТа, то есть Павианов, Богохульский, Сладкий, Шпичкин и
Адельфина Буздяк, плясали незвестной профессии молодые люди в стрижке боксом, с
подбитыми ватой плечами, плясал какой-то очень пожилой с бородой, в которой
застряло перышко зеленого лука, плясала с ним пожилая, доедаемая малокровием
девушка в оранжевом шелковом измятом платьице.
Оплывая потом, официанты несли над головами запотевшие кружки с пивом,
хрипло и с ненавистью кричали: "Виноват, гражданин!" Где-то в рупоре голос
командовал: "Карский раз! Зубрик два! Фляки господарские!!" Тонкий голос уже не
пел, а завывал: "Аллилуйя!" Грохот золотых тарелок в джазе иногда покрывал
грохот посуды, которую судомойки по наклонной плоскости спускали в кухню.
Словом, ад.
И было в полночь видение в аду. Вышел на веранду черноглазый красавец с
кинжальной бородой, во фраке и царственным взором окинул свои владения.
Говорили, говорили мистики, что было время, когда красавец не носил фрака, а
был опоясан широким кожанным поясом, из-за которого торчали рукояти пистолетов,
а его волосы воронова крыла были повязаны алым шелком, и плыл в Караибском море
под его командой бриг под черным гробовым флагом с адамовой головой.
Но нет, нет! Лгут обольстители-мистики, никаких Караибских морей нет на
свете, и не плывут в них отчаянные флибустьеры, и не гонится за ними корвет, не
стелется над волною пушечный дым. Нет ничего, и ничего и не было! Вон чахлая
липа есть, есть чугунная решетка и за ней бульвар... И плавится лед в вазочке,
и видны за соседним столиком налитые кровью чьи-то бычьи глаза, и страшно,
страшно... О боги, боги мои, яду мне, яду!..
И вдруг за столиком вспорхнуло слово: "Берлиоз!!" Вдруг джаз развалился и
затих, как будто кто-то хлопнул по нему кулаком. "Что, что, что, что?!!"-
"Берлиоз!!!" И пошли вскакивать, пошли вскрикивать...
Да, взметнулась волна горя при страшном известии о Михаиле Александровиче.
Кто-то суетился, кричал, что необходимо сейчас же, тут же, не сходя с места,
составить какую-то коллективную телеграмму и немедленно послать ее.
Но какую телеграмму, спросим мы, и куда? И зачем ее посылать? В самом деле,
куда? И на что нужна какая бы то ни было телеграмма тому, чей расплющенный
затылок сдавлен сейчас в резиновых руках прозектора, чью шею сейчас колет
кривыми иглами профессор? Погиб он, и не нужна ему никакая телеграмма. Все
кончено, не будем больше загружать телеграф.
Да, погиб, погиб... Но мы-то ведь живы!
Да, взметнулась волна горя, но подержалась, подержалась и стала спадать,
и кой-кто уже вернулся к своему столику и сперва украдкой, а потом и в открытую
- выпил водочки и закусил. В самом деле, не пропадать же куриным котлетам
де-воляй? Чем мы поможем Михаилу Александровичу? Тем, что голодные останемся?
Да ведь мы-то живы!
Натурально, рояль закрыли на ключ, джаз разошелся, несколько журналистов
уехали в свои редакции писать некрологи. Стало известно, что приехал из морга
Желдыбин. Он поместился в кабинете покойного наверху, и тут же прокатился слух,
что он и будет замещать Берлиоза. Желдыбин вызвал к себе из ресторана всех
двенадцать членов правления, и в срочно начавшемся в кабинете Берлиоза
заседании приступили к обсуждению неотложных вопросов об убранстве колонного
грибоедовского зала, о перевозе тела из морга в этот зал, об открытии доступа в
него и о прочем, связанном с прискорбным событием.
А ресторан зажил своей обычной ночной жизнью и жил бы ею до закрытия, то
есть до четырех часов утра, если бы не произошло нечто, уже совершенно из ряду
вон выходящее и поразившее ресторанных гостей гораздо больше, чем известие о
гибели Берлиоза.
Первыми заволновались лихачи, дежурившие у ворот грибоедовского дома.
Слышно было, как один из них, приподнявшись на козлах, прокричал:
- Тю! Вы только поглядите!
Вслед за тем, откуда ни возьмись, у чугунной решетки вспыхнул огонечек и
стал приближаться к веранде. Сидящие за столиками стали приподыматься и
всматриваться и увидели, что вместе с огонечком шевствует к ресторану белое
привидение. Когда оно приблизилось к самому трельяжу, все как закостенели за
столиками с кусками стерлядки на вилках и вытаращив глаза. Швейцар, вышедший в
этот момент из дверей ресторанной вешалки во двор, чтобы покурить, затоптал
папиросу и двинулся было к привидению с явной целью преградить ему доступ в
ресторан, но почему-то не сделал этого и остановился, глуповато улыбаясь.
И привидение, пройдя в отверстие трельяжа беспрепятственно вступило на
веранду. Тут все увидели, что это - никакое не приведение, а Иван Николаевич
Бездомный - известнейший поэт.
Он был бос, в разодранной беловатой толстовке, к коей на груди английской
булавкой была приколота бумажная иконка со стершимся изображением неизвестного
святого, и в полосатых белых кальсонах. В руке Иван Николаевич нес зажженную
венчальную свечу. Правая щека Ивана Николаевича была свеже изодрана. Трудно
даже измерить глубину молчания, воцарившегося на веранде. Видно было, как у
одного из официантов пиво течет из покосившейся набок кружки на пол.
Поэт поднял свечу на головой и громко сказал:
- Здорово, други!- после чего заглянул под ближайший столик и воскликнул
тоскливо:- Нет, его здесь нет!
Послышались два голоса. Бас сказал безжалостно:
- Готово дело. Белая горячка.
- А второй, женский, испуганный, произнес слова:
- Как же милиция-то пропустила его по улицам в таком виде?
- Это Иван Николаевич услыхал и отозвался:
- Дважды хотели задержать, в Скатертном и здесь, на Бронной, да я махнул
через забор и видите, щеку изорвал!- Тут Иван Николаевич поднял свечу и
вскричал:- Братья по литературе! (Осипший голос его окреп и стал горячей.)
Слушайте меня все! Он появился! Ловите же его немедленно, иначе он натворит
неописуемых бед!
- Что? Что? Что он сказал? Кто появился?- понеслись голоса со всех
сторон.
- Консультант!- ответил Иван,- и этот консультант сейчас убил на
Патриарших Мишу Берлиоза.
Здесь из внутреннего зала повалил на веранду народ, вокруг Иванова огня
сдвинулась толпа.
- Виноват, виноват, скажите точнее,- послышался над ухом Ивана Николаевича
тихий и вежливый голос,- скажите, как это убил? Кто убил?
- Иностранный консультант, профессор и шпион!- озираясь, отозвался
Иван.
- А как его фамилия?- тихо спросили на ухо.
- То-то фамилия?- в тоске крикнул Иван,- кабы я знал фамилию! Не разглядел
я фамилию на визитной карточке... Помню только первую букву "Ве", на "Ве"
фамилия! Какая же это фамилия на "Ве"?- схватившись рукою за лоб, сам у себя
спросил Иван и вдруг забормотал:- Ве, ве, ве! Ва... Во... Вашнер? Вагнер?
Вайнер? Вегнер? Винтер?- волосы на голове Ивана стали ездить от напряжения.
- Вульф?- жалостно выкрикнула какая-то женщина.
Иван рассердился.
- Дура!- прокричал он, ища глазами крикнувшую.- При чем тут Вульф? Вульф ни
в чем не виноват! Во, во... Нет! Так не вспомню! Ну вот что, граждане: звоните
сейчас в милицию, чтобы выслали пять мотоциклетов с пулеметами, профессора
ловить. Да не забудьте сказать, что с ним еще двое: какой-то длинный,
клетчатый... пенсне треснуло... и кот черный, жирный. А я пока что обыщу
Грибоедова... Я чую, что он здесь!
Иван впал в беспокойство, растолкал окружающих, начал размахивать свечой,
заливая себя воском, и заглядывать под столы. Тут послышалось слово:
"Доктора!"- и чье-то ласковое мясистое лицо, бритое и упитанное, в роговых
очках, появилось перед Иваном.
- Товарищ Бездомный,- заговорило это лицо юбилейным голосом,- успокойтесь!
Вы расстроены смертью всеми нами любимого Михаила Александровича... нет, просто
Миши Берлиоза. Мы все это прекрасно понимаем. Вам нужен покой. Сейчас товарищи
проводят вас в постель, и вы забудетесь...
- Ты,- оскалившись, перебил Иван,- понимаешь ли, что надо поймать
профессора? А ты лезешь ко мне со своими глупостями! Кретин!
- Товарищ Бездомный, помилуйте,- ответило лицо, краснея, пятясь и уже
расскаиваясь, что ввязалось в это дело.
- Нет, уж кого-кого, а тебя-то я не помилую,- с тихой ненавистью сказал
Иван Николаевич.
Судорога исказила его лицо, он быстро переложил свечу из правой руки в
левую, широко размахнулся и ударил участливое лицо по уху.
Тут догадались броситься на Ивана - и бросились. Свеча погасла, и очки,
соскочившие с лица, были мгновенно растоптаны. Иван испустил страшный боевой
вопль, слышный, к общему соблазну, даже на бульваре, и начал защищаться.
Зазвенела падающая со столов посуда, закричали женщины.
Пока официанты вязали поэта полотенцами, в раздевалке шел разговор между
командиром брига и швейцаром.
- Ты видел, что он в подштанниках?- холодно спрашивал пират.
- Да ведь, Арчибальд Арчибальдович,- труся, отвечал швейцар,- как же я могу
их не допустить, если они - член МАССОЛИТа?
- Ты видел, что он в подштанниках?- повторял пират.
- Помилуйте, Арчибальд Арчибальдович,- багровея, говорил швейцар,- что же я
могу поделать? Я сам понимаю, на веранде дамы сидят...
- Дамы здесь ни при чем, дамам это все равно,- отвечал пират, буквально
сжигая швейцара глазами,- а это милиции не все равно! Человек в белье может
следовать по улицам Москвы только в одном случае, если он идет в сопровождении
милиции, и только в одно место - в отделение милиции! А ты, если швейцар,
должен знать, что, увидев такого человека, ты должен, не медля ни секунды,
начинать свистеть. Ты слышишь?
Ополоумевший швейцар услыхал с веранды уханье, бой посуды и женские
крики.
- Ну что с тобой сделать за это?- спросил флибустьер.
Кожа на лице швейцара приняла тифозный оттенок, а глаза помертвели. Ему
померещилось, что черные волосы, теперь причесанные на пробор, покрылись
огненным шелком. Исчезли пластрон и фрак, и за ременным поясом возникла ручка
пистолета. Швейцар представил себя повешенным на фор-марса-рее. Своими глазами
увидел он свой собственный высунутый язык и безжизненную голову, упавшую на
плечо, и даже услыхал плеск волны за бортом. Колени швейцара подогнулись. Но
тут флибустьер сжалился над ним и погасил свой острый взор.
- Смотри, Николай! Это в последний раз. Нам таких швейцаров в ресторане
даром не надо. Ты в церковь сторожем поступи.- Проговорив это, командир
скомандовал точно, ясно, быстро:- Пантелея из буфетной. Милиционера. Протокол.
Машину. В психиатрическую.- И добавил:- Свисти!
Через четверть часа чрезвычайно пораженная публика не только в ресторане,
но и на самом бульваре и в окнах домов, выходящих в сад ресторана, видела, как
из ворот Грибоедова Пантелей, швейцар, милиционер, официант и поэт Рюхин
выносили спеленатого, как куклу, молодого человека, который, заливаясь слезами,
плевался, новоря попасть именно в Рюхина, давился слезами и кричал:
- Сволочь!
- Шофер грузовой машины со злым лицом заводил мотор. Рядом лихач горячил
лошадь, бил ее по крупу сиреневыми вожжами, кричал:
- А вот на беговой! Я возил в психиатрическую!
Кругом гудела толпа, обсуждая невиданное происшедствие; словом. был гадкий,
гнусный, соблазнительный, свинский скандал, который кончился лишь тогда, когда
грузовик унес на себе от ворот Грибоедова несчастного Ивана Николаевича,
милиционера, Пантелея и Рюхина.
Глава 6