Михаил Булгаков
Мастер и Маргарита
Роман
ЕПИЛОГ
Но все-таки, что же было дальше-то в Москве после того, как в субботний
вечер на закате Воланд покинул столицу, исчезнув вместе со своей свитой с
Воробьевых гор?
О том, что в течение долгого времени по всей столице шел тяжелый гул самых
невероятных слухов, очень быстро перекинувшихся и в отдаленные и глухие места
провинции, и говорить не приходится, и слухи эти даже тошно повторять.
Пишущий эти правдивые строки сам лично, направляясь в Феодосию, слышал в
поезде рассказ о том, как в Москве две тысячи человек вышли из театра нагишом
в буквальном смысле слова и в таком виде разъехались по домам в
таксомоторах.
Шепот "Нечистая сила..." слышался в очередях, стоявших у молочных, в
трамваях, в магазинах, в квартирах, в кухнях, в поездах, и дачных, и дальнего
следования, на станциях и полустанках, на дачах и на пляжах.
Наиболее развитые и культурные люди в этих рассказах о нечистой силе,
навестившей столицу, разумеется, никакого участия не принимали и даже смеялись
над ними и пытались рассказчиков образумить. Но факт все-таки, как говориться,
остается фактом, и отмахнуться от него без объяснений никак нельзя: кто-то
побывал в столице. Уж одни угольки, оставшиеся от Грибоедова, да и многое
другое слишком красноречиво это подтверждали.
Культурные люди стали на точку зрения следствия: работала шайка
гипнотизеров и чревовещателей, великолепно владеющая своим искусством.
Меры к ее поимке, как в Москве, так и за пределами ее далеко, были,
конечно, приняты немедленные и энергичные, но, к великому сожалению,
результатов не дали. Именующий себя Воландом со всеми своими присными исчез и
ни в Москву более не возвращался и нигде вообще не появился и ничем себя не
проявил. Совершенно естественно, что возникло предположение о том, что он
бежал за границу, но и там нигде он не обозначился.
Следствие по его делу продолжалось долго. Ведь как-никак, а дело это было
чудовищно! Не говоря уже о четырех сожженных домах и о сотнях сведенных с ума
людей, были и убитые. О двух это можно сказать точно: о Берлиозе и об этом
злосчастном служащем в Бюро по ознакомлению иностранцев с
достопримечательностями Москвы, бывшем бароне Майгеле. Ведь они-то были убиты.
Обгоревшие кости второго были обнаружены в квартире #50 по Садовой улице,
после того как потушили пожар. Да, были жертвы, и эти жертвы требовали
следствия.
Но были и еще жертвы, и уже после того, как Воланд полинул столицу, и
этими жертвами стали, как это ни грустно, черные коты.
Штук сто примерно этих мирных, преданных человеку и полезных ему животных
были застрелены или истреблены иными способами в разных местах страны. Десятка
полтора котов, иногда в сильно изуродованном виде, были доставлены в отделения
милиции в разных городах. Например, в Армавире один из ни в чем не повинных
зверей был приведен каким-то гражданином в милицию со связанными передними
лапами.
Подкараулил этого кота гражданин в тот момент, когда животное с вороватым
видом (что же поделаешь, что у котов такой вид? Это не оттого, что они
порочны, а оттого, что они боятся, чтобы кто-либо из существ более сильных,
чем они,- собаки и люди,- не причинили им какой-нибудь вред или обиду. И то и
другое очень нетрудно, но чести в этом, уверяю, нет никакой. Да, нет
никакой!), да, так с вороватым видом кот собирался устремиться зачем-то в
лопухи.
Навалившись на кота и срывая с шеи галстук, чтобы вязать его, гражданин
ядовито и угрожающе бормотал:
- Ага! Стало быть теперь к нам, в Армавир, пожаловали, господин
гипнотизер? Ну, здесь вас не испугались. Да вы не притворяйтесь немым. Нам уже
понятно, что вы за гусь!
Вел кота в милицию гражданин, таща бедного зверя за передние лапы,
скрученные зеленым галстуком, и добиваясь легкими пинками, чтобы кот
непременно шел на задних лапах.
- Вы,- кричал гражданин, сопровождаемый свистящими мальчишками,- бросьте,
бросьте дурака валять! Не выйдет это! Извольте идти, как все ходят!
Черный кот только заводил мученические глаза. Лишенный природой дара
слова, он ни в чем не мог оправдаться. Спасением своим бедный зверь обязан в
первую очередь - милиции, а, кроме того, своей хозяйке, почтенной
старушке-вдове. Лишь только кот был доставлен в отделение, там убедились, что
от гражданина сильнейшим образом пахнет спиртом, вследствие чего в показаниях
его тотчас же усомнились. А тем временем старушка, узнавшая от соседей, что ее
кота замели, кинулась бежать в отделение и поспела вовремя. Она дала самые
лестные рекомендации коту, объяснила, что знает его пять лет с тех пор, как он
был котенком, ручается за него, как за самое себя, доказала, что он ни в чем
плохом не земечен и никогда не ездил в Москву. Как он родился в Армавире, так
в нем и вырос и учился ловить мышей.
Кот был развязан и возвращен владелице, хлебнув, правда, горя, узнав на
практике, что такое ошибка и клевета.
Кроме котов, некоторые незначительные неприятности постигли кое-кого из
людей. Произошло несколько арестов. В числе других задержанными на короткое
время оказались: в Ленинграде - граждане Вольман и Вольпер, в Саратове, Киеве
и Харькове - трое Володиных, в Казани - Волох, а в Пензе, и уж совершенно
неизвестно почему,- кандидат химических наук Ветчинкевич... Правда, тот был
огромного роста, очень смуглый брюнет.
Попались в разных местах, кроме того, девять Коровиных, четыре Коровкина и
двое Караваевых.
Некоего гражданина сняли с севастопольского поезда связанным на станции
Белгород. Гражданин этот вздумал развлечь едущих с ним пассажиров карточными
фокусами.
В Ярославле, как раз в обеденную пору, в ресторан явился гражданин с
примусом в руках, который он только что взял из починки. Двое швейцаров, лишь
только увидели его, бросили свои посты в раздевалке и бежали, а за ними бежали
из ресторана все посетители и служащие. При этом у кассирши непонятным образом
пропала вся выручка.
Было еще многое, всего не вспомнишь. Было большое брожение умов.
Еще и еще раз нужно отдать справедливость следствию. Все было сделано не
только для того, чтобы поймать преступников, но и для того, чтобы объяснить
все то, что они натворили. И все это было объяснено, и объяснения эти нельзя
не признать и толковыми и неопровержимыми.
Представители следствия и опытные психиатры установили, что члены
преступной шайки или, может быть, один из них (преимущественно подозрение в
этом падало на Коровьева) являлись невиданной силы гипнотизерами, могущими
показывать себя не в том месте, где они на самом деле находились, а на
позициях мнимых, смещенных. Помимо этого, они свободно внушали столкнувшимся с
ними, что некие вещи или люди находятся там, где на самом деле их не было, и
наоборот, удаляли из поля зрения те вещи или людей, которые действительно в
этом поле зрения имелись.
В свете таких объяснений решительно все понятно, и даже неиболее
волновавшая граждан, ничем, казалось бы, не объяснимая неуязвимость кота,
обстрелянного в квартире #50, при попытках взять его под стражу.
Никакого кота на люстре, натурально, не было, никто и не думал
отстреливаться, стреляли по пустому месту, в то время как Коровьев, внушивший,
что кот безобразничает на люстре, мог свободно находиться за спиной
стрелявших, кривляясь и наслаждаясь своею громадной, но преступно
использованной способностью внушать. Он же, конечно, и поджег квартиру, разлив
бензин.
Ни в какую Ялту, конечно, Степа Лиходеев не улетал (такая штука не под
силу даже Коровьеву) и телеграммы оттуда не посылал. После того, как он упал в
обморок в ювелиршиной квартире, испуганный фокусом Коровьева, показавшего ему
кота с маринованным грибом на вилке, он пролежал в ней до тех пор, пока
Коровьев, издеваясь над ним, не напялил на него войлочную шляпу и не отправил
его на московский аэродром, внушив предварительно встречавшим Степу
представителям угрозыска, что Степа вылезет из аэроплана, прилетевшего из
Севастополя.
Правда, угрозыск Ялты утверждал, что он принимал босого Степу и телеграммы
насчет Степы в Москву слал, но ни одной копии этих телеграмм в делах никак не
обнаружилось, из чего был сделан печальный, но совершенно несокрушимый вывод,
что гипнотизерская банда обладает способностью гипнотизировать на громадном
расстоянии, и притом не только отдельных лиц, но и целые группы их. При этих
условиях преступники могли свести с ума людей с самой стойкой психической
организацией.
Что там говорить о таких пустяках, как колода карт в чужом кармане в
партере, или исчезнувшие дамские платья, или мяукающий берет и прочее в этом
же роде! Такие штуки может отколоть любой профессиональный гипнотизер средней
силы на любой сцене, в том числе и нехитрый фокус с оторванием головы у
конферансье. Говорящий кот - тоже сущий вздор. Для того чтобы предъявить людям
такого кота, достаточно владеть первыми основами чревовещания, а вряд ли
кто-нибудь усомниться в том, что искусство Коровьева шло значительно дальше
этих основ.
Да, дело тут вовсе не в колодах, фальшивых письмах в портфеле Никанора
Ивановича. Это все пустяки. Это он, Коровьев, погнал под трамвай Берлиоза на
верную смерть. Это он свел с ума бедного поэта Ивана Бездомного, он заставлял
его грезить и видеть в мучительных снах древний Ершалаим и сожженную солнцем
безводную Лысую Гору с тремя повешенными на столбах. Это он и его шайка
заставили исчезнуть из Москвы Маргариту Николаевну и ее домработницу Наташу.
Кстати: этим делом следствие занималось особенно внимательно. Требовалось
выяснить, были ли похищены эти женщины шайкой убийц и поджигателей или же
бежали вместе с преступной компанией добровольно? Основываясь на нелепых и
путаных показаниях Николая Ивановича и приняв во внимание странную и безумную
записку Маргариты Николаевны, оставленную мужу, записку, в которой она пишет,
что уходит в ведьмы, учтя то обстоятельство, что Наташа исчезла, оставив все
свои носильные вещи на месте,- следствие пришло к заключению, что и хозяйка и
домработница были загипнотизированны, подобно многим другим, и в таком виде
похищены бандой. Возникла и, вероятно, совершенно правильная мысль, что
преступников привлекла красота обеих женщин.
Но вот что осталось совершенно неясным для следствия - это побуждение,
заставившее шайку похитить душевнобольного, именующего себя мастером, из
психиатрической клиники. Этого установить не удалось, как не удалось добыть и
фамилию похищенного больного. Так и сгинул он навсегда под мертвой кличкой:
"Номер сто восемнадцатый из первого корпуса".
Итак, почти все объяснилось, и кончилось следствие, как вообще все
кончается.
Прошло несколько лет, и граждане стали забывать и Воланда, и Коровьева, и
прочих. Произошли многие изменения в жизни тех, кто пострадал от Воланда и его
присных, и как бы ни были мелки и незначительны эти изменения, все же следует
их отметить.
Жорж, например, Бенгальский, проведя в лечебнице три месяца, поправился и
вышел, но службу в Варьете вынужден был покинуть, и в самое горячее время,
когда публика валом шла за билетами - память о черной магии и ее разоблачениях
оказалась очень живуча. Бросил Бенгальский Варьете, ибо понимал, что
представать ежевечерне перед двумя тысячами человек, быть неизбежно узнаваемым
и всеконечно подвергаться глумливым вопросам о том, как ему лучше: с головой
или без головы?- слишком мучительно.
Да, кроме того, утратил конферансье значительную дозу своей веселости,
которая столь необходима при его профессии. Осталась у него неприятная,
тягостная привычка каждую весну в полнолуние впадать в тревожное состояние,
внезапно хвататься за шею, испуганно оглядываться и плакать. Припадки эти
проходили, но все же при наличности их прежним делом нельзя было заниматься, и
конферансье ушел на покой и начал жить на свои сбережения, которых, по его
скромному подсчету, должно было хватить ему на пятнадцать лет.
Он ушел и никогда больше не встречался с Варенухой, приобревшим всеобщую
популярность и любовь за свою невероятную, даже среди театральных
администраторов, отзывчивось и вежливость. Контрамарочники, например, его
иначе не называли, как отец-благодетель. В какое бы время, кто бы ни позвонил
в Варьете, всегда слышался в трубке мягкий, но грустный голос: "Я вас
слушаю",- а на просьбу позвать к телефону Варенуху, тот же голос поспешно
отвечал: "Я к вашим услугам". Но зато и страдал же Иван Савельевич от своей
вежливости!
Степе Лиходееву больше не приходиться разговаривать по телефону в Варьете.
Немедленно после выхода из клиники, в которой Степа провел восемь дней, его
перебросили в Ростов, где он получил назначение на должность заведующего
большим гастрономическим магазином. Ходят слухи, что он совершенно перестал
пить портвейн и пьет только водку, настоянную на смородиновых почках, отчего
очень поздоровел. Говорят, что стал молчалив и сторонится женщин.
Удаление Степана Богдановича из Варьете не доставило Римскому той радости,
о которой он так жадно мечтал в продолжение нескольких лет. После клиники и
Кисловодска стеренький-престаренький, с трясущейся головой, финдиректор подал
заявление об уходе из Варьете. Интересно то, что это заявление привезла в
Варьете супруга Римского. Сам Григорий Данилович не нашел в себе силы даже
днем побывать в том здании, где видел он залитое луной треснувшее стекло в
окне и длинную руку, пробирающуюся к нижней задвижке.
Уволившись из Варьете, финдиректор поступил в театр детских кукол в
Замоскворечье. В этом театре ему уже не пришлось сталкиваться по делам
акустики с почтеннейшим Аркадием Аполлоновичем Семплеяровым. Того в два счета
перебросили в Брянск и назначили заведующим грибнозаготовочным пунктом. Едят
теперь москвичи соленые рыжики и маринованные белые и не нахвалятся ими и до
чрезвычайности радуются этой переброске. Дело прошлое, и можно сказать, что не
клеились у Аркадия Аполлоновича дела с акустикой, и сколько ни старался он
улучшить ее, она какая была, такая и осталась.
К числу лиц, порвавших с театром, помимо Аркадия Аполлоновича, надлежит
отнести и Никанора Ивановича Босого, хоть тот и не был ничем связан с
театрами, кроме любви к даровым билетам. Никанор Иванович не только не ходит
ни в какой театр ни за деньги, ни даром, но даже меняется в лице при всяком
театральном разговоре. В не меньшей, а в большей степени возненавидел он,
помимо театра, поэта Пушкина и талантливого артиста Савву Потаповича
Куролесова. Того - до такой степени, что в прошлом году, увидев в газете
окаймленное черным объявление о том, что Савву Потаповича в самый расцвет его
карьеры хватил удар,- Никанор Иванович побагровел до того, что сам чуть не
отправился вслед за Саввой Потаповичем, и взревел: "Так ему и надо!" Более
того, в тот же вечер Никанор Иванович, на которого смерть популярного артиста
навеяла массу тягостных воспоминаний, один, в компании только с полной луной,
освещающей Садовую, напился до ужаса. И с каждой рюмкой удлинялась перед ним
проклятая цепь ненавистных фигур, и были в этой цепи и Дунчиль Сергей
Герардович, и красотка Ида Геркулановна, и тот рыжий владелец бойцовых гусей,
и откровенный Канавкин Николай.
Ну, а с теми-то что же случилось? Помилуйте! Ровно ничего с ними не
случилось, да и случиться не может, ибо никогда в действительности не было их,
как не было и симпатичного артиста-конферансье, и самого театра, и старой
сквалыги Пороховниковой тетки, гноящей валюту в погребе, и уж, конечно,
золотых труб не было и наглых поваров. Все это только снилось Никанору
Ивановичу под влиянием поганца Коровьева. Единственный живой, влетевший в этот
сон, именно и был Савва Потапович - артист, и ввязался он в это только потому,
что врезался в память Никанору Ивановичу благодаря своим частым выступлениям
по радио. Он был, а остальных не было.
Так, может быть, не было и Алоизия Могарыча? О, нет! Этот не только был,
но и сейчас существует, и именно в той должности, от которой отказался
Римский, то есть в должности финдиректора Варьете.
Опомнившись примерно через сутки после визита к Воланду, в поезде, где-то
под Вяткой, Алоизий убедился в том, что, уехав в помрачении ума зачем-то из
Москвы, он забыл надеть брюки, но зато непонятно для чего украл совсем
ненужную ему домовую книгу застройщика. Уплатив колоссальные деньги
проводнику, Алоизий приобрел у него старую и засаленную пару штанов и из Вятки
повернул обратно. Но домика застройщика он, увы, уже не нашел. Ветхое барахло
начисто слизнуло огнем. Но Алоизий был человеком чрезвычайно предприимчивым,
через две недели он уже жил в прекрасной комнате в Брюсовском переулке, а
через несколько месяцев уже сидел в кабинете Римского. И как раньше Римский
страдал из-за Степы, так теперь Варенуха мучился из-за Алоизия. Мечтает теперь
Иван Савельевич только об одном, чтобы этого Алоизия убрали из Варьете
куда-нибудь с глаз долой, потому что, как шепчет иногда Варенуха в интимной
компании, "такой сволочи, как этот Алоизий, он будто бы никогда не встречал в
жизни и что будто бы от этого Алоизия он ждет всего, чего угодно".
Впрочем, может быть, администратор и пристрастен. Никаких темных дел за
Алоизием не замечено, как и вообще никаких дел, если не считать, конечно,
назначения на место буфетчика Сокова какого-то другого. Андрей же Фокич умер
от рака печени в клинике Первого МГУ месяцев через девять после появления
Воланда в Москве...
Да, прошло несколько лет, и затянулись правдиво описанные в этой книге
происшествия и угасли в памяти. Но не у всех, но не у всех.
Каждый год, лишь только наступает весеннее праздничное полнолуние, под
вечер появляется под липами на Патриарших прудах человек лет тридцати или
тридцати с лишним. Рыжеватый, зеленоглазый, скромно одетый человек. Это -
сотрудник Института истории и философии, профессор Иван Николаевич Понырев.
Придя под липы, он всегда садится на ту скамейку, на которой сидел в тот
вечер, когда давно позабытый всеми Берлиоз в последний раз в своей жизни видел
разваливающуюся на куски луну.
Теперь она, цельная, в начале вечера белая, а затем золотая, с темным
коньком-драконом, плывет над бывшим поэтом, Иваном Николаевичем, и в то же
время стоит на одном месте в своей высоте.
Ивану Николаевичу все известно, он все знает и понимает. Он знает, что в
молодости он стал жертвой преступных гипнотизеров, лечился после этого и
вылечился. Но знает он также, что кое с чем он совладать не может. Не может он
совладать с этим весенним полнолунием. Лишь только оно начинает приближаться,
лишь только начинает разрастаться и наливаться золотом светило, которое
когда-то висело выше двух пятисвечий, становится Иван Николаевич беспокоен,
нервничает, теряет аппетит и сон, дожидается, пока созреет луна. И когда
наступает полнолуние, ничто не удержит Ивана Николаевича дома. Под вечер он
выходит и идет на Патриаршие пруды.
Сидя на скамейке, Иван Николаевич уже откровенно разговаривает сам с
собой, курит, щурится то на луну, то на хорошо памятный ему турникет.
Час или два проводит так Иван Николаевич. Затем снимается с места и всегда
по одному и тому же маршруту, через Спиридоновку, с пустыми и незрячими
глазами идет в арбатские переулки.
Он проходит мимо нефтелавки, поворачивает там, где висит покосившийся
старый газовый фонарь, и подкрадывается к решетке, за которой он видит пышный,
но еще не одетый сад, а в нем - окрашенный луною с того боку, где выступает
фонарь с трехстворчатым окном, и темный с другого - готический особняк.
Профессор не знает, что влечет его к решетке и кто живет в этом особняке,
но знает, что бороться ему с собою в полнолуние не приходится. Кроме того, он
знает, что в саду за решеткой он неизбежно увидит одно и то же.
Он увидит сидящего на скамеечке пожилого и солидного человека с бородкой,
в пенсне и с чуть-чуть поросячьими чертами лица. Иван Николаевич всегда
застает этого обитателя особняка в одной и той же мечтательной позе, со
взором, обращенным к луне. Ивану Николаевичу известно, что, полюбовавшись
луной, сидящий непременно переведет глаза на окна фонаря и упрется в них, как
бы ожидая, что сейчас они распахнутся и появится на подоконнике что-то
необыкновенное.
Все дальнейшее Иван Николаевич знает наизусть. Тут надо непременно
поглубже схорониться за решеткой, ибо вот сейчас сидящий начнет беспокойно
вертеть головой, блуждающими глазами ловить что-то в воздухе, непременно
восторженно улыбаться, а затем он вдруг всплеснет руками в какой-то сладостной
тоске, а затем уж и просто и довольно громко будет бормотать:
- Венера! Венера!.. Эх я дурак!..
- Боги, боги!- начнет шептать Иван Николаевич, прячась за решеткой и не
сводя разгорающихся глаз с таинственного неизвестного,- вот еще одно жертва
луны... Да, это еще одна жертва, вроде меня.
А сидящий будет продолжать свои речи:
- Эх я, дурак! Зачем, зачем я не улетел с нею? Чего я испугался, старый
осел! Бумажку выправил! Эх, терпи теперь, старый кретин!
Так будет продолжаться до тех пор, пока не стукнет в темной части особняка
окно, не появиться в нем что-то беловатое и не раздастся неприятный женский
голос:
- Николай Иванович, где вы? Что это за фантазии? Малярию хотите подцепить?
Идете чай пить!
Тут, конечно, сидящий очнется и ответит голосом лживым:
- Воздухом, воздухом хотел подышать, душенька моя! Воздух уж очень
хорош!
И тут он поднимется со скамейки, украдкой погрозит кулаком закрывающемуся
внизу окну и поплетется в дом.
- Лжет он, лжет! О, боги, как он лжет!- бормочет, уходя от решетки, Иван
Николаевич,- вовсе не воздух влечет его в сад, он что-то видит в это весеннее
полнолуние на луне и в саду, в высоте. Ах, дорого бы я дал, чтобы проникнуть в
его тайну, чтобы знать, какую такую Венеру он утратил и теперь бесплодно шарит
руками в воздухе, ловит ее?
И возвращается домой профессор уже совсем больной. Его жена притворяется,
что не замечает его состояния, и торопит его ложиться спать. Но сама она не
ложится и сидит у лампы с книгой, смотрит горькими глазами на спящего. Она
знает, что на рассвете Иван Николаевич проснется с мучительным криком, начнет
плакать и метаться. Поэтому и лежит перед нею на скатерти под лампой заранее
приготовленный шприц в спирту и ампула с жидкостью густого чайного цвета.
Бедная женщина, связанная с тяжко больным, теперь свободна и без опасений
может заснуть. Иван Николаевич теперь будет спать до утра со счастливым лицом
и видеть неизвестные ей, но какие-то возвышенные и счастливые сны.
Будит ученого и доводит до жалкого крика в ночь полнолуния одно и то же.
Он видит неестественно безносого палача, который, подпрыгнув и как-то ухнув
голосом, колет копьем в сердце привязанного к столбу и потерявшего разум
Гестаса. Но не столько страшен палач, сколько неестественное освещение во сне,
происходящее от какой-то тучи, которая кипит и наваливается на землю, как это
бывает только во время мировых катастроф.
После укола все меняется перед спящим. От постели к окну протягивается
широкая лунная дорога, и на эту дорогу поднимается человек в белом плаще с
кровавым подбоем и начинает идти к луне. Рядом с ним идет какой-то молодой
человек в разорванном хитоне и с обезображенным лицом. Идущие о чем-то
разговаривают с жаром, спорят, хотят о чем-то договориться.
- Боги, боги,- говорит, обращая надменное лицо к своему спутнику, тот
человек в плаще,- какая пошлая казнь! Но ты мне, пожалуйста, скажи,- тут лицо
из надменного превращается в умоляющее,- ведь ее не было! Молю тебя, скажи, не
было?
- Ну, конечно, не было,- отвечает хриплым голосом спутник,- это тебе
померещилось.
- И ты можешь поклясться в этом?- заискивающе просит человек в плаще.
- Клянусь,- отвечает спутник, и глаза его почему-то улыбаются.
- Больше мне ничего не нужно!- сорванным голосом вскрикивает человек в
плаще и поднимается все выше к луне, увлекая своего спутника. За ними идет
спокойный и величественный гигантский остроухий пес.
Тогда лунный путь вскипает, из него начинает хлестать лунная река и
разливается во все стороны. Луна властвует и играет, луна танцует и шалит.
Тогда в потоке складывается непомерной красоты женщина и выводит к Ивану за
руку пугливо озирающегося обросшего бородой человека. Иван Николаевич сразу
узнает его. Это - тот номер сто восемнадцатый, его ночной гость. Иван
Николаевич во сне протягивает к нему руки и жадно спрашивает:
- Так, стало быть, этим и кончилось?
- Этим и кончилось, мой ученик,- отвечает номер сто восемнадцатый, а
женщина подходит к Ивану и говорит:
- Конечно, этим. Все кончилось и все кончается... И я вас поцелую в лоб, и
все у вас будет так, как надо.
Она наклоняется к Ивану и целует его в лоб, и Иван тянется к ней и
всматривается в ее глаза, но она отступает, отступает и уходит вместе со своим
спутником к луне.
Тогда луна начинает неистовствовать, она обрушивает потоки света прямо на
Ивана, она разбрызгивает свет во все стороны, в комнате начинается лунное
наводнение, свет качается, поднимается выше, затопляет постель. Вот тогда и
спит Иван Николаевич со счастливым лицом.
Наутро он просыпается молчаливым, но совершенно спокойным и здоровым. Его
исколотая память затихает, и до следующего полнолуния профессора не потревожит
никто. Ни безносый убийца Гестаса, ни жестокий пятый прокуратор Иудеи всадник
Понтийский Пилат.
1929-1940
Оглавление